Я принадлежу к поколению людей, для которых путь к христианской науке начинался вовсе не с Крещения во младенчестве и не с уроков Катехизиса в школе. Впервые имя Христос я услышала от родителей в 7 лет, когда из этнографической экспедиции по западно-белорусским сёлам папа привёз найденные в заброшенных и оскверненных деревенских святынях распятия. Он повесил их на стене и объяснил, что этот Человек – Сын Божий, и был ужасным образом замучен и убит на Кресте, и вот руки и ноги у него пробиты гвоздями, и из них течет кровь, а еще из-под ребра. И что распятия эти очень старые – одному 350 лет, другом 200, третьему 100. Я долго смотрела на них на стене – каждый день, делая уроки, заглядывала в измученное лицо и прибитые к кресту руки и ноги. Мне было очень жалко Христа. Но папа предупредил, что говорить про Него с друзьями в школе не стоит – будут неприятности. 

Жили мы тогда на первом этаже, и однажды у меня спросила соседка: «Деточка, у вас там, может, молельный дом?». Но ни молитвам, ни вере никто меня не учил – не было такой традиции в нашей семье. Отношения с Церковью поддерживала только моя бабушка. Ее звали Любовь. У нее было две старших сестры – Вера и Надежда, да брат Николай. Но виделись мы изредка, так что о том, чем занимается бабушка в церкви, я могла судить только по освященным яйцам да куличам на Пасху. Однажды бабушке стало так плохо, что пришлось вызвать Скорую. Вердикт докторов был суровым. Бабушка приняла его спокойно: «Пора собираться домой». Домовиной белорусы называют гроб, а южные славяне – родину. Но про это я узнала позже, а тогда ее фраза меня сильно удивила.

Папа мой был фотограф. Вместе с ним мы проехали всю Беларусь. У него была идея, довольно смелая по тем временам, – издать фотоальбом про белорусские святыни. План редакция утвердила, но денег никто не давал, так что делал он это в отпуске, за свой счет. У папы была топографическая карта 1939 года – ее составили перед славным Сентябрьским походом Красной Армии. Крестами на карте были помечены деревни, где были церкви или костёлы. И вот, выбравшись в этот «крестовый поход», мы побывали в таких местах, куда не въезжало колесо автомобилиста.

Деревня Рубель на реке Горыни тоже была помечена крестом. Добираться до нее надо было через такие ямы, что наш «Запорожец» прятался в них по самый верх. А потом довелось самим перетаскивать себя на ручном пароме через Горынь. На центральной улице Советской (а как же иначе!) в луже по самую крышу потонул трактор, на нем грелась дебёлая свинья. Мы прошли по узкой тропке, что теснилась возле самого забора, повернули за угол и… неожиданно обомлели: перед нами из душистых липовых зарослей выплыла деревянная церковь ХVIII века, величавая и торжественная, как голубая бригантина. И ничего более прекрасного, величественного и правдивого ни одна власть в деревне Рубель не возвела. Вот здесь, оказывается, и жила вера.

Нас встретил церковный староста, показал церковь, позволил поснимать. Но сколько еще было на нашем пути деревень, где люди, окружив наш “Запорожец”, с надеждой просили: “Вы, может, будете иметь там такую возможность – пришлите нам батюшку!”. Ясное дело, такой возможности у папы не было. Но, уезжая, он кивал взволнованным женщинам и говорил, что постарается – стыдно было отнимать у них надежду.

В университете научный атеизм нам излагали строго по Катехизису. Конечно, отрицая и опровергая, с частицами “не” “якобы”, но с обстоятельным переводом древнееврейских имён и греческих слов, и, чтобы сдать зачет, студент обязан был выучить имена Евангелистов и Апостолов, смысл Таинств и Заповедей. Именно от преподавателя атеизма я впервые услышала про Богодухновенность Библии и Евхаристическую Жертву, Троичность Божественных Лиц и различия между Западной и Восточной Церковью. Но то была наука веры без науки любви. В конце концов, после долгих споров с преподавателем мы пришли к выводу, что опровергнуть религию также невозможно, как и доказать, и шансов, что профессор прав, 50 на 50.

Подобраться ближе к Новому Завету помогло языкознание – с большой благодарностью вспоминаю я занятия по старославянскому языку у Н. Б. Мечковской, с которой мы занимались переводом притч. Благодаря ей мы учились открывать простой смысл за таинственными и пышными фразами и понимать глубину и красоту евангельских текстов. Продолжением этой науки стали лекции сербохорватского языка, путешествия в Сербию, где к моей маме с уважением обращались словом “госпођа” и говорили “молим” вместо нашего “прошу”, “пожалуйста”. Я это говорю к тому, что за церковнославянским языком современный русский и белорусский язык сохраняют оттенки “высокого штиля”, тогда как на родине – у южных славян, слова его имеют такой же земной, обычный смысл, что и наши родные, кажущиеся нам простоватыми.

Наконец, благодаря лекциям по древнерусской и старобелорусской литературе нас познакомили с житиями Святых, полемикой Православия с Католицизмом и Унией, судьбами белорусских икон и переводами Библии и Катехизиса на старобелорусский язык. Но и тут светский подход к этим предметам искажал их первичный, заданный предназначением смысл. У наших преподавателей была другая религия – белорусоведение, сохранение языка и народных традиций, которые безжалостно изглаживались из памяти нации вместе с разрушением святынь и осквернением мощей. Это были лекции любви к Слову без веры.

Последние двадцать лет изменили Беларусь. Верующим вернули святыни, а в семинарии теперь готовят священников. Казалось бы, канули в лету времена воинственного атеизма, профессора переписали конспекты и вместо него преподают теперь религиоведение. Но вопросов меньше не стало. Многие люди живут, соблюдая только внешнюю сторону обрядов, без покаяния, исповеди и причастия, без знания слов молитв и песнопений. Одни ждут чудес, другие теряют ориентиры в ежедневной суете.

Но самую главную истину – Любовь – может донести до человека только живое, непосредственно ему адресованное слово. И в книге И. А. Глухова оно есть. В ней живёт дух евангельского братства, вольных странствий, последней вечери Христа, живой и светлой дружбы, омраченной предательством, но потому такой истинно человечной.

При всей простоте Катехизиса, к пониманию некоторых его истин человек приходит долгим путем, потому что тяжело поверить в печать первородного греха в молодые годы, когда ты ничего еще не совершил и только собираешься кем-то стать, тяжело молодой матери, держа на руках ребенка, понять, что любить Бога она должна больше, чем маленький комочек родного тельца у нее на руках. Тяжело молодому человеку, полному надежд и амбиций, понять смысл проповедей о смирении и всепрощении. Книга эта основана на опыте людей, чей камень уже покатился с горы, которые изведали цену потерь, горечь обид, обманчивость надежд и сиротливый вкус одиночества. Но на то и написана она, чтобы указать путь к вечности, к единению и спасению. Путь домой.

***

В переводе с русского на белорусский язык роль переводчика всегда скромная – в сегодняшних реалиях читатель скорее поймет без перевода оригинал, нежели согласится с белорусской интерпретацией. И, тем не менее, именно через перевод некоторые вещи человек может понять глубже, высекая новые искры смысла из давно усвоенных понятий.

Как некогда свт. Кириллу и Константину довелось спорить с триязычниками за право возносить Богу хвалу на славянском языке наравне с еврейским, греческим и латинским, так теперь приходится отстаивать право некоторых слов и понятий быть именно переведенными, а не скалькированными с церковнославянского языка на белорусский без учета отличий языкового строя этого последнего. И здесь необходима смелость, потому что споры затрагивают самые святые и фундаментальные понятия, названия, имена. В церковнославянском и белорусском языках слова «благо» и «блага» – антонимы. Отсюда вытекает целый ряд проблем, желание переводчиков избежать нежелательного искажения смысла при переводе слов, образованных от этого корня: «благодать» – «ласка», «блаженство» – «шчасце», «благословить» – «дабрасловіць», «Всеблагой» – «Найласкавейшы» и т. д. Аргументы против перевода – ссылки на православную традицию, однако при этом игнорируется один момент: сужение сферы употребления старобелорусского литературного языка в конце XVIII века и построение его современного варианта на совершенно иной основе – устном материале минско-молодеченских народных говоров. До 1831 года 80% населения этого региона Беларуси были униатами, о чем свидетельствуют данные переписей населения, архитектура белорусских храмов и, конечно же, язык. «Раство» – а не «Ражджаство», «Анёл» – а не «Ангел», «Амін» – а не «Амінь», «Боскі» – а не «Бажэственны», «цнота» – а не «дабрадзецель». Это факты живого языка, при этом не языка католиков или униатов, а результат религиозно-культурного взаимодействия и влияния. После отмены унии в 1831 г. и запрета польских школ в 1863 г. вектор этого взаимодействия и влияния коренным образом изменился – русский язык стал главным посредником усвоения иноязычных терминов. Однако выработанный за девять столетий Христианства пласт лексики был затронут мало. Белорусский язык не был допущен в Церковь: православное богослужение свершалось по-русски, католическое – по-польски.

Белорусский литературный язык в советский период пережил идеологическую «чистку» – в академический толковый словарь не допускались религиозные понятия и термины или с пометкой «устарелое» оттеснялись в область слов, осужденных на вымирание.

В трагическом ХХ столетии белорусы перевели на белорусский язык Старый и Новый Завет, Четьи Минеи и Молитвенник, но занимались этим не деятели Белорусской Православной Церкви, а протестанты, католики, униаты или деятели Белорусской Автокефальной Церкви в эмиграции. Понятно, что их усилия для большинства белорусов так и не дошли.

Доведение церковного лексикона до уровня нормативного употребления белорусского литературного языка до сих пор не состоялось. Белорусизация Православной Церкви на родине только-только начинается. Для многих этот факт становится определяющим при выборе конфессии – интеллигенция, которая много усилий приложила для преодоления межконфессиональных противоречий во имя объединения под флагом национальной идеи, видит в этом политический подтекст и делает выбор в пользу униатства и протестантизма. При этом сфера употребления белорусского языка трагически сужается вместе с кругом его носителей.

Именно поэтому, пользуясь случаем, я хочу искренне и сердечно поблагодарить Петербургское Общество памяти игуменьи Таисии за их полезную и весьма своевременную инициативу перевода Катехизиса И. А. Глухова в числе других национальных языков также на белорусский.

По согласованию с издателем мы оставили авторский текст без изменений, за исключением добавления в календаре дней поминовения белорусских святых и цитаты из предисловия первопечатника Ф. Скорины к Библии.

Валерия Жданович

Петербургский Дневник 14.01.2014.pdf